Психиатр-нарколог рассказывает о том, как люди отказываются от алкоголя

В статье приведен вариант сокращенного и обработанного интервью. Полную версию слушайте в подкасте.

— Кем вы хотели стать в детстве?

Я хотел стать писателем. Писал рассказы, стихи, повести и даже романы в школе. В основном воображение уводило меня на острова.

Но в какой-то момент мечта о будущей профессии поменялась: на это повлияла жестокая реальность. В конце 80-х в Армении произошло землетрясение, очень мощное. Оно резко сдвинуло жизнь и вернуло меня из мира книг в реальность. Я увидел, что не так все просто, не так все легко.

Я помню этот день. Мы сидели на уроке, а школа шевелилась как корабль. Это чудо, что она не рухнула.

Потом было много смертей, много горя. Внезапно нахлынувшая нищета на всю Армению. Был экономический кризис. И буквально через пару месяцев началась война за Карабах. Туда отправились молодые люди без какой-то подготовки, прямо в мясорубку.

В начале 90-х, когда развалился Советский Союз, все стало еще хуже. Не было ни электричества, ни газа, ни еды. Я помню, что хлеб выдавали по 200 грамм на душу населения. Я видел голод. Это подготовило меня к тому, что есть реальные страдания, реальная боль.

Была еще личная история – это история моей матери.

Болезнь затронула лицевой нерв и заставляла ее лицо сокращаться раз в пять минут. Я видел ее страдания. Она красивая, активная женщина и тут такое. Она лежала в больнице, обследовалась. Непонятно было, как ее лечить. Постепенно я внутренне настроился на то, что писателем я буду оставаться, но основная моя профессия будет медицина.

Закончив школу, приехав в Россию, поступив в медицинскую смоленскую академию, я в первую очередь познакомился с докторами, чтобы вылечить маму. Но, к сожалению, тогда это не удалось. Крутые специалисты сказали, что это не лечится медикаментозно – нужно делать тяжелую операцию. Тогда ее делали только Великобритании.

Тогда я пожалел, что выбрал медицину. Получается, что я не очень-то ее хотел. Но я уже был внутри. Немножко нехотя я становился внутренне врачом.

— Что стало с мамой дальше?

Мама болела 20 лет. В какой-то момент я решил еще раз разобраться: может быть, время изменилось, за 20 лет появилось какое-то решение?

Я на тот момент жил уже в Москве. Я узнал, что уже начали оперировать: операция тяжелая, непростая, ее делают только в одном месте. Операция на черепе.

Я вышел на нужных врачей. Поговорил с ними. Я сделал самое сложное: я уговорил маму. Я уговаривал ее где-то полгода, издалека. Сначала я привез какие-то лекарства: «Давай попробуем, может, поможет», «Давай поедем в Москву, там могут хорошо обследовать». И в какой-то момент я сказал: «Единственный способ лечить эту болезнь – это операция. Нужно устранить конфликт между сосудом и нервом в задней черепной ямке и все, дальше все будет хорошо».

По статистике, в 92% случаев операция решает эту проблему. Мама согласилась, ее прооперировали. Операция длилась 6 часов. После того, как она пришла в себя, оказалось, что ее проблема не устранена. Она попала в те 8%, кому операция не помогает. Это было тяжело. Ей было очень тяжело.

А я сел и стал изучать, по каким причинам у 8% операция неэффективна. Я обратил внимание вот на что: у небольшого процента людей конфликт идет между не одним сосудом, а между двумя или тремя.

Я поехал к лечащему врачу, я поговорил с ним. Я сказал, что мы пойдем на вторую операцию. Он сказал: «Мы так еще не делали, но если вы сможете маму уговорить, то мы можем попробовать».

Еще полгода понадобилось, чтобы маму уговорить на вторую операцию. Она приехала, пережила еще одну операцию, тоже шестичасовую. На этот раз были некоторые осложнения, но не фатальные. Операция закончилась и на этот раз завершилась удачно – ей помогли. Та болезнь, которой она страдала 20 лет исчезла. Сейчас у нее все хорошо.

— Бывали ли моменты, что хотелось бросить все и уйти в другую специальность?

Другие специальности у меня уже были. В самом начале медицинской практики я был не только наркологом, но и терапевтом. Мне главврач сказал: «Слушай, у нас огромная нехватка врачей. Будь, пожалуйста, терапевтом». Я ему ответил: «Я терапию не знаю. Я сдал экзамен еле на тройку».

Но он очень просил. Тогда я параллельно с наркологией вел терапию в поликлинике, потом в стационаре. Потом стал заведующим. В терапевтическом стационаре кого больше всего лечат? Людей с инсультом, с инфарктом, с пневмонией. Этим я много занимался. Потому что в этом отделении я был единственным врачом. В отделении, где было 35 скорых.

За эти годы работы в стационаре мне пришлось увидеть достаточно смертей. И это самый важный аспект моего медицинского опыта: постоянное столкновение со смертью. Это помогает тебе как человеку иначе смотреть на жизнь и ценить ее. Ценить каждый денечек.

Сейчас у меня нет идей попробовать другие специальности: я, скажем так, немножко наелся.

— Какие самые грустные случаи из практики вы можете рассказать?

Наверное, из грустного на первое место я бы поставил смерти детей. Я до сих пор помню, как мы однажды боролись за жизнь двухмесячного ребенка.

Рабочий день закончился. Я собирался домой. Тут со скорой позвонили и сказали:«Задержитесь, доктор. Везем ребенка». Я ответил: «Я не педиатр. Ищите педиатра». Мне говорят: «Мы поискали. Их сейчас нету. Они недоступны. Вы единственный врач сейчас доступный. Задержитесь, пожалуйста. Там все тяжело».

Привезли ребенка с эксикозом. Эксикоз – это крайняя степень обезвоженности. Вот если бы мы с вами стирали одежду долго, руками, и потом бы посмотрели бы на свои пальцы, то мы бы увидели на подушечках морщины. Ребенок был весь в таких морщинах. Потому что в организме не оставалось воды.

Почему? У этого ребенка мать пила, забыла про него, оставила с беспомощной бабушкой. У ребенка начался понос, бабушка не знала, что делать. Бабушка ждала до последнего. Когда ребенка привезли, у него остановилось сердце.

Мы начали реанимацию. Мы – это я и два стажера-интерна. Реанимацию мы проводили очень долго: дольше, чем это положено по стандарту. Когда мы уже почти отчаялись, ребенок задышал, сердце заработало, он покашлял. Это было чудо и огромная радость: нам удалось спасти эту жизнь.

И я поехал домой. А через два часа мне позвонили и сказали, что ребенок умер.

Еще были детские смерти, но это уже больше не грусть, а возмущение. Я приехал на освидетельствование смерти. Была у меня такая функциональная обязанность: приезжать вместе со следователями прокуратур, чтобы сказать: «Да, смерть произошла». Ну и помочь им в оформлении документации.

Приехали в какую-то деревню, там ребенок умер. Убитая горем мать говорила, что у ребенка порок сердца, показывала какие-то медицинские документы. Ну а я сидел, успокаивал ее, как мог. Объяснял, что да, я понимаю ее чувства, ее горе, но это такой порок, от которого умирают.

А потом, через два дня вскрытие показало, что ребенок умер не от порока. У него был перелом черепа. Оказалось, что пьяная мать просто уронила ребенка.

И я вспомнил тот момент, когда я сидел и успокаивал ее.

— Что радостного вы видели за свою практику врачом?

Когда человек из тяжелейших, глубочайших проблем начинает выбираться и через какое-то время становится противоположностью того, каким он был, находясь в потреблении алкоголя, наркотиков.

Привозят женщину, которая выпивает больше, чем мужики: по литру водки в день. И так уже лет 10. И там и алкогольная эпилепсия, там уже все плохо. И ты начинаешь с этим работать: сначала появляется один месяц трезвости, потом срыв. Потом два месяца, потом срыв. Потом полгода. Потом срыв.

Срывы, конечно, всех огорчают. Но ты знаешь, что это путь. Несмотря на срывы, мы будем выбираться. А потом она пишет, что уже четыре года никакого алкоголя, что в семье счастье, взаимопонимание, что растет маленький ребенок. Полет нормальный, идем дальше.

— Что вам больше всего нравится в вашей работе сейчас, что вы бы не хотели менять?

Мне нравится то, что я не принадлежу ни к какой системе. Я не имею отношения к наркологической государственной помощи, не работаю ни в какой частной клинике. Я работаю один. Так проще работать по совести и с ориентацией на доказательную медицину.

Работая в таком формате, я вижу огромный плюс: человек, который заходит ко мне, это не просто пациент, не просто носитель диагноза. Меня интересует личность, которая находится за этим диагнозом. Меня интересуют живые люди.

Третье, это результаты. Мне нравится браться за самые сложные случаи. Я понимаю, что надо пройти через ад вместе, вдвоем. И постепенно выбраться из него.

— Чего вам не хватает в вашей работе?

Лет семь или восемь назад я бы ответил, что не хватает ничего. Во-первых, не хватает внятного понимания, как им помочь. Это реально непростая проблема. Во-вторых, не было достаточного количества удачных кейсов с длительными ремиссиями. В-третьих, не было налаженного формата работы терапевтической парадигмы.

Сейчас все это есть.

— Если бы у вас была волшебная палочка, то что бы вы хотели изменить в отечественной наркологии?

Мой ответ слишком радикальный, ну какой есть. Я бы с помощью волшебной палочки ликвидировал российскую наркологию вообще насовсем. То есть она не нужна.

Она искусственно была выведена в середине 70-х из психиатрии как некая своеобразная отрасль. И после этого она жила своей внутренней жизнью, выработала свои внутренние термины, которых больше нигде нет.

Я бы оставил психиатрию и реорганизовал ее. Под психиатрией я скорей имею в виду не самих психиатров, а психиатрию + клиническую психологию + социальные службы. Я бы хотел, чтобы стационаров было меньше, амбулаторных пунктов помощи — больше. Также я бы поощрил терапевтические сообщества. Необязательно духовно ориентированные как «12 шагов», но и светские тоже.

— Как появился Sober One?

Идея создать ориентированный на науку сервис самопомощи для зависимых у меня возникла лет 8 назад, когда я изучал деятельность реабилитационных центров. Я тогда был экспертом при Государственной думе по реабилитации зависимых. У меня была возможность ездить в эти центры, задавать вопросы. Я даже ночевал там, ел с ними макароны по-флотски. Очень плотно общался с зависимыми.

Но я с ними не просто сидел и пустословил, я задавал конкретные вопросы и записывал их ответы. Ты трезв пять месяцев. Что тебе помогло?

Когда ответов стало очень много, я сел и посчитал, какой ответ встречается чаще всего. Их было три. «Я сам захотел». «Меня поддержали». «Я каждый день что-то делал».

Важно не просто бросить алкоголь или наркотики, важно вместо этого повернуться лицом к жизни и каждый день что-то делать. Я понял, что на этих трех китах можно построить систему: собственное желание человека, поддержка со стороны и хорошо продуманный план действий.

Лет пять назад появились первые добровольцы. И мы с ними по сути пытались реализовать вот эту программу, которая на тот момент помещалась на одной странице формата А4.

Это была такая очень примитивная версия программы. Со временем, она развивалась. Успешных случаев становилось все больше и больше. Три года назад один из людей с алкогольной зависимостью, человек из мира IT-технологий, сказал: «Ну это же некий хорошо продуманный алгоритм. И его можно дигитализировать. Можно создать онлайн-сервис, который будет подходить всем».

Человек, который краем мозга задумался о том, что у него есть алкогольная зависимость или проблемы, может зарегистрироваться и, постепенно вникая и разбираясь, к чему-то прийти. Без какого-то натиска, без какого-то дискомфорта.

Вот так появилась программа Sober One.

— Что представляет Sober One сейчас?

Сейчас Sober One – это приложение. Скачиваешь, регистрируешься, заходишь. Тебя встречают психологи – служба заботы. Они помогают немного ориентироваться. Ты получаешь доступ к очень простым заданиям. Читаешь, отвечаешь, потом переходишь к следующим.

В какой-то момент ты получаешь доступ в группы самопомощи, чаты. Там общаются люди с разными сроками трезвости. Меня вдохновляет атмосфера в этих чатах. Она исключительно дружелюбная. Без каких-то нравоучений, без критики, жести. Люди понимают, что они друг-другу ничего не должны, но каждый может взяться за свою проблему и знать, что остальные его понимают и поддерживают

Кто не готов бросить, то приходит к тому, что можно просто попробовать хотя бы на три месяца побыть в экспериментальной трезвости. А кто-то готов: он понимает, что хороших отношений с алкоголем уже не будет и все, переходит в полную трезвость.

Кто-то сидит в программе довольно долго и не бросает. Такое тоже бывает.

Был мужчина, который год, находясь в программе, бухал. Но при этом читал задания, читал книги, общался с другими людьми. И в какой-то момент он сказал: «Все, я устал. Надо тоже бросать». И на сегодняшний день он трезв больше года.

Никто его не торопил, никто его не заставлял, не манипулировал. Ничего такого. Он своим ходом постепенно шел к этому.

На сегодняшний день Sober One – это современная, научно-ориентированная, очень добрая по своей сути к зависимым программа самопомощи. Здесь люди опираются на свои собственные ресурсы, имеют поддержку таких же людей со стороны и помощь Службы Заботы. Они не просто бросают, а строят качественную, осознанную трезвость. С ее помощью они учатся жить с оглядкой на собственные ценности. То есть живут ценностно-ориентированную жизнь.